Кировоградская поэтесса Татьяна Березняк: Мне повезло!
Попытка автобиографии
Рассказывать просто — забытое искусство.
Витезслав Незвал
1
Я родилась вскоре после того, как семья переехала из Ташкента в Украину, — в первый послевоенный год ровно в середине пыльного кировоградского лета. (Точнее: отца, как военнослужащего, после войны перевели из Средней Азии на его родину в Украину). Я никогда не была в Средней Азии, на родине моей мамы, родившейся 100 лет тому назад в Душанбе и свою короткую жизнь прожившей в Ашхабаде и Ташкенте. С материнской стороны у меня — русские и греческие корни. Её раннее сиротство — одна из причин того, что своих родственников со стороны матери я не знаю. Дедушка и бабушка с папиной стороны, трогательно любившие меня, — простые украинские крестьяне, пережившие коллективизацию, 2 мировые войны, 2 голодомора (21 и 33 гг), вырастившие 7 детей, ушли из жизни в конце 50–х гг. в возрасте 80 лет.
Позже я напишу: «Мне повезло — я родилась в один день с Маяковским», но это будет уже в 16 лет, когда его ранние поэмы произведут революцию в моём поэтическом сознании. Нет, мне не повезло: смерть матери при родах всегда была мне немым укором. Горе сиротства во многом определило моё детство, характер, возможно, мою судьбу.
Голодные 46 — 47 гг. я — в детском доме, откуда в 1,5 года меня забирают домой. (В сохранившейся справке, забавной своей малограмотностью, я — сразу в 3 родах: «Ребёнок… родившееся… передана отцу»). Растила меня младшая сестра отца, тётя Даша, она же мне читала сказки братьев Гримм и Перро, стихи Агнии Барто, Михалкова и Маршака. Но из всей детской литературы я выделяла поэта Льва Квитко. «Откройте мне двери, впустите меня, я вам покажу вороного коня!..». Фамилия мамы была Квитко.
Именно тётя познакомила меня с Библией украинца — «Кобзарём», вместе мы плакали над горькой судьбой его героинь. («Кохайтеся, чорнобриві, та не з москалями»… Бедная Катерина, как эпатажно это звучит в наше время — в пору национальной розни и отчуждения некогда братских народов!). Каждое лето тётя вывозила меня к бабушке в село, где чудесная украинская природа исцеляла меня, родившуюся маленькой и слабой, формировала мою душу.
В школьные годы эстафету воспитания подхватил мой старший брат Юра, в ту пору студент нашего пединститута. Он руководил моим чтением, музыкальными занятиями, приучал вести дневник. Да, в детстве и в отрочестве главным был мир музыки, познаваемый мной через рупор культуры тех лет — радио. До сих пор помню программу первого в моей жизни симфонического концерта (июнь 1957 года, оркестр Одесской филармонии). Брат шлифовал мою эрудицию, готовил меня, примерную отличницу, то в великие физики, то в выдающиеся лирики — сразу во все лучшие вузы страны. Обратная сторона — всеядность, невозможность определиться с выбором института, моё смятение после окончания школы (1954 — 1965).
А школа–то была необычная — эксперимент начала 60–х. Классная и зачётная системы. Школа старшеклассников: 13 — 9–х, 10 — 10–х и 11 — 11–х классов! КВНы, политбои, «Огоньки», выступления в центральном лектории и на ТВ! Я — в активе. Выпускаю стенгазету. Первые стихи — с 10 — 12 лет. Но это пока не в счёт, главное — впереди! В старших классах я вышла из кокона своего одиночества и стала весёлой общительной девушкой.
2
В марте 1963 года пришла в литературный клуб «Бригантина» при юношеской библиотеке им.Тараса Шевченко, возглавляемый на паритетных началах Валерием Гончаренко и Вадимом Гребенюком, тогда ещё 20–летними. Той весной Гончаренко (тогда просто — Валерка) свозил нас в Канев к Кобзарю. Впервые на Чернечьей горе!
Согретые хрущёвской «оттепелью» (на излёте), влюблённые в свою юность и всю мировую поэзию, учились писать по Вознесенскому, Рождественскому, Евтушенко. Через них — наше заочное знакомство с Цветаевой и Пастернаком. Гениальные поэты XX века предстанут перед изумлёнными глазами и потрясённым слухом моего поколения в виде синих томов Большой серии Библиотеки поэта и останутся с нами не великими поэтами, а людьми, с которыми прожита жизнь.
А пока начало 60–х. «Бригантинцы» открывают для себя Федерико Гарсиа Лорку (в переводе Савича), раннего Павла Тычину и… друг друга. Юрий Каминский (тоже — 20!), представляя меня уже маститому Валерию Юрьеву, шутил: «Я открыл тебя, как Бурлюк — Маяковского. Пиши!» «Судьбоносное» совпадение 70–летия Маяковского и моего 17–летия клуб отмечал выступлением в библиотеке им.Тобилевича (теперь — литературно–мемориальный музей И.К.Карпенко–Карого), читаю свои «Апрельские звёзды», «Молодо — зелено», «Безалаберную девчонку» — стихи, ставшие моей визитной карточкой той поры. «Снова, снова влюбилась глупая, безалаберная девчонка!..»
«Бригантина» — первая юношеская литстудия, так отчего же она так много значит в моей жизни? Она — мой первый парусник в океане любви и поэзии… Первый бал Наташи Ростовой — выход в свет!
3
В июне 1965 года образцовая ученица окончила школу. Это радостное событие омрачилось тем, что вместо «золота» я неожиданно получила серебряную медаль (в 11–м классе не стала пересдавать единственную четвёрку по черчению). Папу это очень расстроило, даже оскорбило. Меня — не очень. (К тому времени я уже привыкла к лаврам «золотой» девочки. Впрочем, с ними не расставалась и в дальнейшем). А медали, всю жизнь провалявшейся в особо хранимых документах отца, выношу благодарность — она очень облегчила моё поступление в университет. 
Собиралась ехать в Москву, но Таня Белозерская, подруга по «Бригантине», уже училась на физфаке ХГУ, решили быть вместе. В августе 1965–го я поступаю в Харьковский университет на... биологический факультет! Что же, стану великим генетиком!
Итак, Харьков — столица моей юности, моя первая столица — «других ведь не знаю, не видела пока!» Меня подхватил 9–й вал её культурной жизни. Сразу же по приезде из колхоза — в опере — грандиозное 70–летие Есенина, а вскоре в ДК строителей — первый в Харькове большой вечер Пастернака (читает Владимир Заманский — какое внешнее сходство!), там же — тоже впервые! — барды Клячкин и Кукин («Ну, что ты, брат, свистишь — мешает жить Париж?». Только в 2005 году уже в Киеве, с годами осмелев, подойду к нему после концерта поговорить–пообщаться). В филармонии: знаменитые музыканты — Рихтер и Гилельс, Ойстрах и Коган, Лев Оборин и Станислав Нейгауз, известные чтецы тех лет — Журавлёв, Сорокин, Сомов, Александра Лесникова... На втором курсе в университет приезжает Микаэл Таривердиев, привозит с собой пока никому не известную Елену Камбурову. «Просто я другое дерево... другое дерево...» Потрясение и обожание, вызванные той встречей, длится до сих пор, но в её театре Музыки и Поэзии, жаль, пока не побывала.
Центральный лекторий Харькова притягивает студентов циклами лекций («Города мира», «Музеи мира»), и неизменно наше нетерпеливое ожидание очередного приезда ленинградца Альберта Костеневича (Эрмитаж) с изумительными лекциями по современной живописи. Евгения Мирошниченко прилетает из Киева спеть главные сопрановые партии: «То Джильдой, то Розиной… Виолеттой… / И лишь тебе, божественной, — цветы!..». (Разве могла я тогда представить, что 40 лет спустя я буду дружить с семьёй Евгении Семёновны, провожать её в последний путь, напишу реквием? — «Марш траурный — в б е с с м е р т и е — соната/ Шопена си–бемоль минор…»). Перечень харьковских встреч бесконечен. Ясно одно: Харьков — открытие мира!
Воспоминаний поезд скор.
Дворец студентов. Вечер Лема.
Ты подошёл… И с этих пор
Любви решаю теорему.
Это о вечере Станислава Лема, гениального польского фантаста, во Дворце студентов ХПИ в октябре 1966–го и о начале той любви, которой посвящены все мои стихи. И жизнь.
Литературную студию при Дворце студентов вел Револьд Владимирович Банчуков. Он делал это легко, весело, артистично. Его стиль я переняла и использовала в дальнейшем, когда вела уже свои литклубы. Интересной была и литстудия Вадима Левина в ДК связи, в которую я ходила позже (3–4 курс). Хорошо помню встречу студийцев с Иваном Драчом и Виталием Коротичем (1969). После закрытия студии Бориса Чичибабина его студийцы забегали к Банчукову и Левину. Из них помню только очень яркую личность — Юру Милославского. (Зная, что он живёт в Нью–Йорке, на Волошинском фестивале спросила у Бахыта Кенжеева о судьбе Юры. Не получив чёткой картинки, обратилась к Интернету. Оба–на! Оказывается, Юрий Милославский — «один из трёх китов, на которых зиждется русская зарубежная проза» (Вл. Максимов). Джон Бейли пошёл ещё дальше: «Если русская проза 19–го века вышла из гоголевской “Шинели», то вся новейшая русская проза вышла из Милославского».
Пометавшись между генетикой и физиологией, наконец–то, нашла себя, перейдя на кафедру зоологии позвоночных. Наблюдение за птицами — вот что оказалось мне по душе! Но самое увлекательное — это зоологические экспедиции. Где только не бывала наша кафедра — Азербайджан и Заполярье, Дальний Восток и Байкал! И никогда не забыть мне белые ночи на Белом море и розовые стаи фламинго на синем Каспии… Горюю до сих пор, что на 5 курсе не съездила с ботаниками на Памир. Только сейчас задумалась: мы ведь за всю эту роскошь не платили ни копейки!
4
Но всё когда–нибудь кончается. И «праздник, который всегда с тобой» — студенческие годы — окончился. После года поисков я в пике безработицы оказалась в «глухом и отдалённом Подмосковье» — во Всесоюзном научно–исследовательском институте физиологии, биохимии и питания сельскохозяйственных животных. 700–летний Боровск в нимбе церковных крестов и ореоле громких имён от Дионисия до Наполеона был окружён великолепным сосновым бором.
Этот подмосковный период (1972 — 1978) был продолжением и подобием моей счастливой харьковской юности, с небольшим отличием — театральную и музыкальную Москву мне затмили её художественные музеи. И все 6 лет я просидела в Музее им. А.С.Пушкина! Блистательные 70–е: Джоконда и Тутанхамон, Люрса и Кокто, Хаммер и парижские Салоны тех лет, золото скифов и доколумбовой Америки… Всего не счесть! А литературные вечера в Ленинке (библиотеке им. Ленина)! А в Политехническом музее!
На выходные можно было съездить в Таллинн или Ленинград, к Есенину — в Константиново, к Цветаевой — в Тарусу. Посетив в октябре Ясную Поляну, выпустила стенгазету «Вперёд — к Толстому!»: по фону — жёлтые кленовые листья, вперемешку с ними — строфы цветаевского «Автобуса» («Препонам наперерез автобус скакал как бес»). Каждое первое воскресенье августа — блоковские праздники в Шахматово. Живой классик — Павел Антокольский (1975) — подвижный, остроумный. Блестящий ум. Слабый — за 3 года до смерти. Его эстафету подхватил Станислав Лесневский.
Созданный мною при Институте клуб любителей поэзии преследовал одну цель — литературное просветительство. Тематика — самая разнообразная, с учётом памятных дат и моего очередного увлечения, но прежде всего — Серебряный век русской поэзии. Самая яркая афиша была у вечера Саши Чёрного, самый востребованный (с повторениями) — пастернаковский вечер, непревзойдённый — к 70–летию Пабло Неруды, совмещённый с годовщиной памяти Виктора Хары. Самый последний — Рембо с Верленом. Были и братья–славяне: и Незвал, и Тувим, и Тычина. Популярность клуба была бешеная, даже вознаградили меня путёвкой в Грузию по «Спутнику» в честь юбилея. Мне — 30 лет. Оказывается, это даже лучше, чем 20!
А работа? За эти годы мой трудовой энтузиазм был поощрён ежегодными благодарностями и премиями. Как все, сдавала экзамены в аспирантуру, но делать диссертацию не спешила. Нет, не хотелось мне заниматься биохимией сельскохозяйственных животных! Но не это было причиной того, что я бросила науку («бросила» ли?), ведь смыслом тех лет была л ю б о в ь:
И надо же встретиться снова в столице,
То был провидения знак!
Да, снова – через 5 лет после Харькова!
Так по–есенински лирично
Вставал рассвет. Вставала я.
И подмосковной электричкой
К тебе неслась любовь моя.
Но когда «вальс московских бульваров» отгремел, каждый уехал в свою страну. Я вернулась в Украину.
Окончание - в следующем номере "Первой городской газеты"
